Домик, в котором мы нынче обитаем, расположен на взгорке, практически на окраине села, на выгоне, рядом с фермой. Сразу за домом начинаются луг и холмы. До центра села — порядка семисот метров. Минут десять пешком, если с детишками. Там же — школа, храм, клуб, сельсовет, сбербанк, почта — что еще в хорошем селе полагается. Участок у нас — почти гектар земли, дом с пристройкой — почти сто метров площади. И еще столько же хозпостроек — гараж, кладовки, мастерские. С огорода — открываются, как на ладони, храм и, необъятной красоты панорама. Вокруг – купол неба.
Долго мы сюда добирались. Здесь, на земле, ясно осознается, к чему ты неосознанно стремился все эти десятилетия. Ты дома, в настоящей реальности. Детки по саду бегают, собирают что-то, кто-то цыпленка куда-то понес. Хозяйство. Раньше было в моей жизни очень много затейливого, сложного и многообразного. А тут — все просто. Не надо никому ничего объяснять, доказывать. Ты просто делаешь свое дело. Дел этих, понятно, немерено: сено покосить, сеновал сметать, заборчик поставить, яму под компост соорудить, навоз вывезти и, до бесконечности.
Наше нынешнее место, за последние десять лет — по счету уже пятое. В первый раз мы переехали с уютной сталинской квартиры в самом центре города в пригородный коттедж. Пока там жили, начали обустраивать себе деревенский домик в Лукодонье, но судьба – распорядилась иначе. Очередной переезд переместил нас из обустроенного коттеджа в скромный домик в районе Пивзавода. Когда нас (не прошло и года!), попросили съехать, мы сняли большую и светлую квартирку в районе Цирка, в самом центре города. Спустя четыре года – опять село, Сторожевое. До города недалеко — минут сорок езды. В пробках дольше стоим.
Подаваться целиком в крестьяне — мне пока рановато. Много еще домыслить-дописать-доделать требуется. Здесь я ощущаю себя на острие того, что должно преобразовать общественный уклад в нашем столетии, если говорить высоким стилем. В противовес насильственной концентрации в мегаполисах, всеобъемлющей, виртуальной централизации; на фоне нерадостных перспектив, связанных с ними – неизбежно проявят себя местные инициативы на периферийных территориях. Возникнут новые формы соучастия в общественной жизни и внутренней мотивации. Возникнут зоны, где инициатива прорастает снизу, на местном уровне, непосредственно от обитателей, а не от пришлых варягов-инвесторов; где идет экспериментирование с формами социальности и жизнеустройства.
Эта тема вошла в мою практику еще со времен экспериментов, тогда еще неосознанных, с ТСЖ, Лукодоньем или Урбонавтикой. Неудавшийся блицкриг Хабитека показал возможности новых технологий, дал вектор наработке новых компетенций, моделям и альянсам, переместив мою сферу активности из среды вузовской в другую, более гибкую и настоящую.
Детей мы тоже в село перевезли. Записали их в местную школу. Учеников на тот момент у нас было уже четверо — Алеша в этом году в первый класс пошел. А в классе у них — пять человек. А всего в школе — полсотни детей на одиннадцать классов. Хозяйство завели сразу — козочек, курочек, индюков, пчелок три улья. Понятно, кошечка-собачка, как без них. К дому руки приложили, потратили немного, а получилось получше какой городской квартиры. Дома — котел газовый, свет-вода, еще и две печки дровяные. Если что — дров кругом немерено, напилил — топи! Квартира у нас в городе осталась, если работа или заночевать придется, но основная семейная жизнедеятельность понемногу переместилась поближе к земле.
Как основное хозяйство обустроилось, начал вокруг дома порядок наводить. Все своими руками, без сорока работников, как в Лукодонье. Вырубил обильные заросли вишни, сплошной массой окружившие дом. Выкопал и обустроил две сливные ямы из туалета и кухни, по разные стороны дома. Заодно, заново обустроил и кухню: все поставил, прикрепил и повесил. Вот уже и июль, надо сено на зиму заготавливать. Где-то сам накосил, где то сельсовет помог, разрешил скошенную травку забрать. Вот так, почитай весь год в сельских трудах и прошел. Собрали урожай, два погреба набили и много чего наготовили. О такой жизни давно мне мечталось. За пять часов тут выспишься лучше, чем в городе за восемь. Тишина, воздух свежий. Каждый день козочки приносят по пять-шесть литров свежего молочка. Купи такое в городе!
Основная работа, что здесь, что в городе — интернет везде ловит. И за детей спокойно, где бы они тут не бродили — чужого человека в деревне сразу заметно, пару-тройку раз мимо пройдет — спросят, узнают, доложат. Все здороваются, часто спрашивают, нужна ли помощь какая. В городе до переезда мы жили в многоэтажном доме почти на три сотни квартир. Восемьсот человек. Столько же населения и в нашем селе. На лестничной клетке мы не знали никого, здоровались только у лифта. В подъезде поддерживали отношения с одной семьей, даже подружились после. Больше во всем доме особо никого и не знали, хотя мы с Галей люди контактные.
В селе — совсем другое дело. С одними пообщались, с другими — там, глядишь уже всем все про тебя известно. Забрел малыш невесть куда — найдут и доставят по нужному адресу. Заходим в магазин недавно, в дверях мужичок, здоровается и спрашивает — ну как дела? Обустроились? Может помочь чем надо? Первый раз этого мужичка видим, но удивления нет – обычное дело. Помогали много – когда трава нужна на зиму, на сено, так нам председатель разрешил всю скошенную по селу траву забирать для себя. Вроде мелочь, а тут все мелочи важны.
У кого то-урожай тыкв большой удался — пропадут, замерзнут, так нам их пару центнеров отдали. Козам до января хватило. А коз — три штуки было тогда, сейчас восемь, с козлятками вместе. Так что счет знакомых в селе у нас за год на десятки пошел. В гости туда, в гости сюда, козочка заболела — приехали, уколы сделали, денег не взяли. Ну и по хозяйству — как с пчелками обращаться, как мед качать, куда ульи ставить, как сливную яму по местному обустраивать.
К нам, понятно, встречный поток предложений и просьб тоже наметился. — В город едете? Подвезете? — А счетчик газовый продлить сможете? — Подвезем, сможем. — А сверло номер семь есть? — Поищем, было. Сколько всего по хозяйству нужно! Вроде было, помню; ищу — нет. Ну не в город же ехать, идешь по соседям. Попробуй, в городе спустись этажом ниже, представься, попроси. Это вам не раньше, не времена нашего детства, когда ключик от двери под ковриком лежал.
Жизнь, тем временем, продолжала разворачивать нас к постижению реальности и вечных смыслов, правда, весьма неожиданным для нас образом. Лето все прошло в трудах и заботах; а с осени – что-то Владик на здоровье жаловаться стал. Болит, говорит. Врачи проверили – сослались на гематому. В кадетском корпусе — учиться совсем невмоготу стало; в октябре перевели сыночка из корпуса в местную сельскую школу. Дома – стало уже полегче, однако, время идет, боль остается. Надо бы в город на обследование съездить, да время никак не выберем. То дела, детки, хозяйство, то сессия зимняя в Лавре подступила. Вернулся с сессии — мама умерла. Как раз на Крещение. Похоронили маму и повезли, наконец, Владика в город. Уже февраль начался. На МРТ сыну плохо стало — судороги. Прямо с МРТ — по скорой в больницу, из нее — в другую, оттуда — в третью. Никто ничего толком сказать не может и резать, соответственно, не берется. Боли, капельницы, уколы. Спасибо врачам, разобрались.
Спустя месяц, отправляют нас в Москву в РДКБ на операцию. Утешают — вы не волнуйтесь, вашу опухоль, как пакет в супермаркете — отрежут, не заметите. Пару недель полечитесь и домой. А там, в Москве, уже оказалось, что резать нельзя — неоперабельна. Вторая новость — что злокачественная. Третья — что уже до третьей стадии дошло. Объем опухоли — полтора литра. И в малом тазу, все придавило-перекрыло. А мы-то думали — приедем, вырежут — и домой, к нашим козочкам. А тут — та самая история про рожки да ножки. Поставили нам капельницы как на новогоднюю елочку — все в приборах, бутылочках и трубочках; пузырьки капают, папа смотрит, чтобы не ушло. Не всегда получалось. Вот такие будни у нас начались.
Мама наша с четырьмя детьми дома в деревне осталась. Мы — обустроились в палате, квадратов менее десяти. Три подростка и три папы. Ничего, все спокойно. Я спать пристроился недалеко, в игровой комнате, там еще молитвенное место с иконостасом было. Хорошо вечером, почитаешь и спать. Как приборы пищать начинают или по какой-то иной надобности, Владик мне вызов на телефон посылает.
Наши мечты имеют странное свойство сбываться. У меня мечта была все эти годы — сесть, чтобы ничего не отвлекало, почитать, с текстами поработать, чему новому поучиться. У Владика в кадетском корпусе — отоспаться-отлежаться. Можно себе представить, что это такое, когда восемнадцать пацанов в одном здании круглосуточно обитают, в одной комнате — спят. Вот так мечты и сбываются, неожиданно. Днем, когда сын не спит, повторяем уроки, играем в шахматы, английским заниматься начали. Дети здесь все с планшетами-смартфонами сидят, пальчиками тычут, в игры играют, ролики смотрят. Мамы — на кухне кулинарными изысками занимаются, телевизор в палате смотрят или в коридоре беседуют. Чем еще женщинам заняться?
Осмотрелся я вокруг себя, что тут имеется помимо капельниц-бутылочек. Храм тут при РДКБ обнаружился, в бывшем конференц-зале. А РДКБ, надо сказать, большой комплекс на Ленинском проспекте 117. Дюжина корпусов на полторы тысячи мест. Плюс родители, вроде меня, детишек блюдут. Настоящий город, одним словом. А тут, как раз Пасха началась. Пойду, думаю на службу. Пришел, народу немного, десятка полтора не наберется. Одни женщины, мужчин — один-два. Вот тут-то я и задумался. Ну ладно, живем в суете, голову не поднять к небу. Забота, работа, магазины, дети. Выспаться, отдохнуть еще надо. А здесь — больные дети. Тяжело больные. С месячного возраста, совсем крохи. Что еще должно с нами случиться, чтобы душу с мертвой точки сдвинуть? А они не сдвигаются — ни души, ни мозги. Наверное, пока сам не свалишься. Это всех нас касается, не кого-то внешнего.
***
Со мной, эти процессы сдвигания с мертвой точки, проявились еще в период работы в реставрации. Именно в те годы я впервые начал ставить перед собой вопросы духовного толка, брать в руки разнообразную литературу, связанную с ними. Это совпало с общим тогдашним увлечением восточной духовностью, различными методиками и психотехниками, а тут я еще и айкидо заниматься начал.
В моей среде общения все это было достаточно популярно: тебе даются понятные, четкие приемы как изменить себя, управлять собой, куда идти дальше. Все ясно, рационально и технологично. Все по полочкам разложено. Многие мои знакомые до сих пор с этих полочек слезть не в состоянии – как улеглись, так и лежат. Комфортно.
Примерно в то же время произошло мое первое знакомство с Библией. Свою первую Библию я выменял у коллеги-баптиста на модный японский зонтик «Три слона». Хотя наша контора занималась реставрацией храмов, православных людей в коллективе не было; были адепты восточной эзотерики и этот баптист, молодой и очень симпатичный. Библия просто взорвала мне мозг: образы и мысли, исподволь заходившие из классической литературы в мое сознание, вдруг обнаружили свой подлинный источник. Начитаться этой книгой я не мог. Чтобы не таскать Библию с собой, я постепенно завел несколько экземпляров: один был в машине, другой – на даче, третий – дома, четвертый – на работе. Прочую литературу — словно ножом отрезало: то, что раньше читалось запоем, теперь бралось в руки, листалось, откладывалось в сторону — не трогало.
Восточная литература достаточно быстро отошла в сторону, заняв место в категории экзотики и совершенно не затрагивая мозг и душу. А вот западную христианскую литературу я читал еще долго после этого. Да и вообще, я остаюсь очень признательным нашим братьям по вере из-за океана за то, что они сделали для становления российского православия. В начале девяностых у нас, да и по всей России блистательно гастролировал проповедник Дэйл Галуша. В нашем заводском дворце культуры он дал два десятка последовательных выступлений, посвященных вере во Христа. Зал был полон, Галуша — великолепен в своих жестах, доводах и аргументах.
До сих пор помню, как он снимал носки, толкуя что-то про десять заповедей. Заповеди — забыть можно, а вот носки – никогда! Первую дюжину выступлений я прослушал на «ура», дальше, как и с Востоком, четко сработала система «свой» — «чужой». Прямо, как на истребителе. Свою роль Дэйл отыграл тогда с блеском, успешно окрестив в свою веру десятка полтора бабулек. На финальном представлении они, взявшись за руки, дружно вышли на сцену, под аплодисменты из зала. Искателей, подобных мне, как я впоследствии обнаружил, было достаточно много – походили по заводским клубам, послушали и, — уверенно двинулись домой, к православию.
Православная, святоотеческая литература давалась мне в то время с трудом и приоткрыла себя далеко не сразу. Что особенно отложилось в голове из прочитанного в то время – в нынешней, земной жизни, человеку даны такие степени свободы и достоинства, равных которым не имеют даже ангелы. Человек создан для высокой, царственной роли, свыше ему даются таланты, которые необходимо раскрыть. В загробной жизни, вплоть до страшного суда, душа человека такой свободы уже иметь не будет. Это меня сильно зацепило: свободу нужно суметь правильно использовать именно сейчас, пока время не ушло. Вкупе со словами из Евангелия о настоящей полноте жизни, это создавало совершенно иную, доселе непривычную картину православия как религии свободы и наполненности.
В то, бурное время, эта тема выходила далеко за рамки простого интереса, определяя, по сути, дальнейший вектор движения. В общем хаосе девяностых — проявлялось множество дорожек – везде был свой, непростой выбор: первая фирма, первые неудачи, первые потери иллюзий и проверка, насколько твое восприятие жизни соответствует реальности. Иллюзии быстро ушли в сторону, стало понятно, что с этим – проблемы. То, что в наличии — нежизнеспособно и эфемерно.
Из тех осколков, которые остались от меня прежнего, надо было начинать собирать себя заново; все свои основания — надо было перекладывать. Больно, непонятно и мучительно. Очень хочется вернуться в прежнее жизнерадостное состояние, где ты хороший, все еще веришь в себя и свое светлое будущее. Именно в тот период вопросы — кто я такой, что я хочу и зачем я это делаю, встали передо мной со всей остротой и неотвратимостью. К тому времени — стало понятно, что это не просто слова, а своего рода стержень пирамидки, на который нанизывается все прочее — цели, задачи, действия, события.
Трудно вспомнить, в какой именно момент наша семья стала воцерковляться. Инициатива периодических походов в храм возникла с моей стороны; чуть позже, знакомые пригласили нас в сельский храм в селе Отрадном под Воронежем, где мы получили некое представление о церковной жизни. Супруга была беременна, у меня накопилось множество своих вопросов и, сначала пару-тройку раз в месяц, а затем еженедельно — мы начали посещать храм. Вскоре начали участвовать в таинствах, читать молитвы: в начале и конце дня, до и после еды. Многое еще было непонятно.
Как-то на Крещение, после всенощной мы решили сходить на прорубь. С работы в тот вечер я пришел, помню точно, ближе к одиннадцати вечера. Вечер был спокойный, слегка морозный, небо в звездах. В благодушном настроении, неосторожно, запивая ужин чайком, я предложил супруге прогуляться и окунуться после службы, благо святой источник был недалеко от храма. Холодной водой дома, в ванне, с утра – я обливался многие годы, подсадив на эту полезную привычку и мою супругу. Идея получила поддержку и, наскоро перекусив, к полуночи мы уже стояли на службе. Три часа дались непросто. Глаза слипались, ноги каменели, стоять стрункой — было невмоготу. И народу — не протолкнуться, душно. Свежий воздух встретил нас сильным ветром, жесткими крупицами в лицо. Мороз, по Чехову, крепчал. Делать нечего, раз обещано, идти надо.
Спускаемся вниз по склону по заметенной каменной лестнице, я практически в состоянии анабиоза. Время – около четырех утра. Кто мог, уже окунулся. Скорая помощь, МЧС и милиция разъезжались, вокруг оставалась одна пьянь. Пока мы скидывали с себя одну за другой зимнюю одежку, с проруби вытащили и увезли лесенку. Босиком — шлепки в суете взять забыли — иду по льду, ноги стынут. Края полыньи скользкие и острые. Нырнул-вынырнул, пока вылез, все колени о лед до крови обрезал, красные струйки по ногам текут. Бегу, одеваюсь, следом жена поспевает. Оделись, пошли вверх по холму.
Так хорошо я давно себя не чувствовал, сила прет как из медведя. — Давай, — говорю, — по городу погуляем, время детское, полпятого. А там, глядишь, и солнышко скоро встанет. — Нет, — говорит жена, — давай лучше завтра еще раз сходим. — Ну, давай. Вот так у нас и появилась новая привычка — два-три раза в неделю ходить в святой источник, под трубу. От дома – минут десять пешком, рукой подать. Первое время ходили рано утром, в шесть часов, пока сынок не проснулся. После – перешли на вечернее время: приезжаю с работы, кушаю, сына спать укладываем и идем купаться. Позже, когда в частный дом переехали, по утрам во дворе обливаться стали. Ну, и в воскресенье, после службы, вниз, на источник.
***
На волнах событий регулярно приходилось беседовать с журналистами, давать интервью, сниматься в телевизионных роликах. Как всегда неожиданно, знакомая режиссер с телеканала ТНТ предложила сделать фильм о нашей семье в православном контексте. Предложение огорошило. Какой-никакой опыт к тому времени уже имелся, я понимал, что такие вещи просто так не проходят – наверху спрос большой будет. Поделился сомнениями с режиссером, мне было предложено передать вопрос на разрешение к Владыке Сергию, нашему митрополиту. Мол, как благословит. Владыка благословил делать фильм. Работа оказалась очень полезной: к обычным вечерним бдениям — прибавилась систематизация мыслей, не дававших мне покоя в последние годы. Извлечь из памяти, переварить, изложить в адекватной форме.
Фильм снимали в разных местах – в квартире, на работе, в строящемся доме, даже в монастырь съездили. Тут еще и статью попросили для православного журнала подготовить. Все в суете, все на бегу. Текст подготовил, жену попросил передать режиссеру. Встретились на детской площадке, недалеко от местной студии ТНТ: пара минут, пока передавали, новостями обменивались — трехлетний Владик с горки, с шеста решил съехать. Прямо на попку. Больница, рентген, компрессионный перелом третьей степени. Койка, палата, растяжки — три месяца.
Таких ситуаций было немало, разной степени тяжести, и на работе и дома. Иногда складывалось ощущение предвоенной обстановки. Фильм «Наша крепость» был, наконец, отснят, смонтирован, направлен на всероссийский конкурс «Семья России», где из восьмидесяти четырех номинантов получил первое место.
Испытания мои на этом только начинались. С одного нашего семинара завязались у меня отношения с одним местным бизнесменом средней руки. Звали его Виталий. Молодой, лет за тридцать, он был невысок, слегка худоват и суетлив. База своя, цех, склад, гаражи, бизнес — производство клееного бруса и оборудования для цилиндровки бревен. Биография у Виталия была интересная. Духовные поиски, даже у Виссариона в Минусинске некоторое время задержался. У него есть интерес к развитию, у меня – к брусу. Строить-то еще много в нашей деревне.
Стали о совместной компании думать, название придумали «Брус-Уиллис». Любили мы пошутить. Приезжал он обычно под вечер, рабочий день у меня стабильно до десяти вечера, плюс выходные. Сидим, чай пьем, про дела толкуем. Слышу новость от него: что как он ко мне не приедет, что-то ему не по себе становится. Пульс учащенный, жар изнутри. Я предлагаю, шутя – собор тут недалеко, Благовещенский, там мощи Митрофана Воронежского лежат. Приложись, авось полегчает. Вечером следующего дня он отзвонился, заглянул ко мне: показывает руки и разговор заводит. Заехал вчера, приложился: на двух руках, между большим пальцем и указательным насквозь прожгло. И кольцо разорвалось. Смотрю, правда, там — трещина, там — пятна. Попили чайку минут десять, он уже домой собирается – опять нехорошо стало.
Приехал и я домой — тоже в жар бросило. А я, надо сказать, вообще не болею. Как после армии начал постоянно в бассейн ходить, так эта привычка у меня надолго сохранилась, лет на пятнадцать-двадцать, пока работа-семья совсем не затянули. С утра – на воде полтора километра, вечером – большой теннис, тренажеры. Зимой — на лыжах в среднем по триста-пятьсот километров за сезон прохожу постоянно. Раньше — на горных лыжах на Чегет и Эльбрус ездил. Каждый день — зарядка, душ, холодная вода. Вот и живу без врачей и поликлиник. А тут в жар бросило. Длилось это ровно неделю. Что было — не знаю. Три периода было. Сначала было очень холодно и температура под сорок. Жена — всеми одеялами прикрыла, чай с малиной. Три дня озноб бил, сил нет, хожу, держусь за стенки. Дальше отпустило, но сильно стало в голову бить, зубилом как будто, и в одну точку. Стукнет, подождет, опять стукнет. В минуту — два, три раза и так пару дней подряд днем и ночью.
Эти дни с лица гримаса не сходила – сожмется-разожмется. Совсем сдал, – зови врачей, — говорю жене, — а то останетесь без папы. Приехали, укололи. А оно как било, так и бьет. После отпустило ненадолго, — слава Богу, — думаю, — оклемался! Полежал, а тут новая напасть — в бок как вилами колет. Еще хуже прежнего, слева прямо под ребра. Эту неделю есть ничего не мог, похудел сильно. Приятель мой после этого пропал бесследно, не звонил, не приезжал, думаю, ему тоже нелегко пришлось. Позвонил через несколько лет, вопрос какой-то был.
Поехал я после этого к духовнику, батюшке Геннадию, в Отрадное. С батюшкой познакомили меня еще лет за пять до того, на источнике святого Митрофания – вместе в очереди в купель оказались. К вере у батюшки путь был крут и непрост – через магию, оккультные эксперименты и морг: словом, был в теме.
Наследство той поры отец Геннадий отрабатывал четверть века – построил четыре храма в ближних пригородах, сиротский приют, множество народу привел ко Христу. Рассказываю батюшке, что случилось. — Балбес, — говорит, — что ты лежал, помереть бы мог. Надо было сразу на святой источник, к Митрофанию ехать, глядишь, и отпустили бы тебя знакомцы твоего друга. Они, наверно, его с Минусинска держат, не отпускают, а ты его — к Митрофанию. Ты думай, что советуешь! Ты что, священник? Ты когда в последний раз причащался?
А у меня такое и раньше случалось, внимания не придавал. Года за три до этого пригласил меня один немецкий фонд, на очередную учебу, в хороший учебный центр, под Москвой. Все замечательно – место, люди, программа. Неделя радости. Москва, Павелецкий вокзал: я на метро сразу никогда не сажусь, сначала иду пешком пару остановок. Иду по Пятницкой, до Новокузнецкой. Замоскворечье, красота, купола, маковки. Вот храм Николы в кузнецах, за углом недалеко — еще один храм стоит.
Зашел, а там молебен. И тут так меня припекло, чувствую — зеленею, падаю, дышать не могу. Держусь за стену — тошнота и в глазах круги. Ощущение — если не выйду, помру, всего наружу вывернет. Я не вышел, в притворе у открытой двери встал, отдышался, к оградке спустился, в себя прихожу. С утра в поезде ничего не кушал, водички чистой из бутылочки попил. Отравиться вряд ли мог. Значит, что-то другое.
Вот что с этим другим делать, долго до меня доходило. В храм вроде семьей ходили еженедельно, исповедовались-причащались, даже соборовались изредка. Про детей не говорю — у них, так каждую неделю причастие. И книжки правильные читаешь и молитвы. Правда, полное правило — сил читать не было, все с женой спорил. Аргументы мои были просты и логичны: раньше, — что купцу или крестьянину вечером делать? Жизнь — попроще была, не ярмо нынешнее, телевизора не было, все дела днем поделаны. И полы он дома не намывал. Вот и можно часок-другой помолиться. А тут — в шесть утра встаешь, в двенадцать — ложишься, все вечера в делах, в работе. И выходные все в делах. Лучше книжку лишний раз почитать, зарядку подольше поделать. А жена мне про полное правило дважды в день толкует!
Долго до этого доходить пришлось, в непростых жизненных переделках. Было дело — ощущал себя, как на войне: упасть, окопаться, продержаться и дальше, вперед. Мое состояние в те времена — можно сравнить с автомобилем на скорости, по которому в упор стреляют. Шины — насквозь, а подкачка идет беспрестанно. Как молитва остановится — конец подкачке, упаду. Сразу появилось время читать полное правило, земные поклоны начал делать. Тем и держался. Я — спортсмен: что мне стоит сотню земных поклонов положить? Мелочи. Начинаешь, минуту-две нормально идет, а дальше тебя крутить вовсю начинает. И мысли и прочее. На сто поклонов — до получаса уходило, притом, что первые десять — за минуту клал. Сам не понимаю. Поклоны, молитвы, храм, семья, дети — это оказалось единственной надежной опорой.
***
За последние лет пять, поступили ко мне еще два звоночка, и весьма неожиданным образом. В начале 2013 года наша кафедра получила приглашение от академического института археологии РАН — принять участие в раскопках Фанагории. Отдыха как такового у меня не было очень давно, точнее отдыхом я всегда считал перемену одного рода занятий — другим. А тут вот какая красота наметилась — берег моря, палатки, питание, ученые разнообразных специальностей. Работа интересная — натурные обмеры и зарисовки раскопок. И даже денежку заплатить обещались.
Рассказал за ужином жене и детям — они тоже запросились со мной. Детский интерес понятен — косточки, черепа, развалины. Море рядышком. Жена, со своей стороны, засомневалась — справиться с такой оравой и дома нелегко; а тут собери, довези, прокорми в диких условиях восемь человек — шестеро сыночков и мы с Галей! Да и машина наша на такие автопробеги не была рассчитана.
О более вместительном автомобиле мы подумывали уже давно; планируемый автопробег ускорил решение этой задачи. Пересмотрев множество минивэнов, в итоге мы остановились на семиместной модели Mazda MPV. Серебристая, интерьер из бежевой натуральной кожи, шесть цилиндров, левый руль и цена — слава Богу. И хозяйка оказалась доктор экономических наук, да еще и православная. Целый день ездили по городу, тестировали машину, сделали осмотр в фирменном центре, получили заключение, что заменить, что поправить.
Весь день машиной управлял ее супруг, сам я сел за руль пару раз, но до завершения сделки сесть за руль в городе не рискнул — мало ли чего! Я располагался в машине справа от водителя, хозяйка — сзади, непрерывно со мной общаясь. Мимоходом она заметила, что пару раз попадала в серьезные аварии. В обоих случаях она влетала головой в лобовое стекло, получив сильнейшие сотрясения головного мозга. Значения этому факту на тот момент я не придал — мало ли чего в разговоре услышишь.
Ближе к концу дня все намеченное было сделано, практически обо всем мы договорились, я захотел выйти на остановке и ехать домой. Не помню зачем, но меня уговорили доехать пятьсот метров до гаража, еще что-то посмотреть. Дорога в гараж шла резко вниз, почти серпантином. Рядом был комплекс областной больницы скорой помощи, по другую сторону — продуктовый рынок. Скорость наша была совсем небольшая, где-то на второй передаче. Как только мы свернули к гаражу, машина внезапно потеряла управление и резко ускорилась. На шофера я не смотрел: за несчитанные никем секунды стремительного ускорения по синусоиде — помню открывающуюся дверь машины на обочине; помню, как мы срезаем об нее правое зеркало, чудом не размазавши по кабине вылезавшего бедолагу-водителя. Помню, как разбегаются люди из-под колес. Напротив, за металлическими воротами — склады металла и стройматериалов, ничего доброго не сулящие.
Выпрыгнуть я уже не успевал, да и времени осмыслить все это — уже не оставалось. Жизнь мне сохранила давняя привычка всегда пристегиваться, даже когда еду на сотню метров. Чудом, сам не понимаю как, мы уходим влево, не в ворота, а в бетонный забор. Момент столкновения не помню, наверное, потерял сознание. Включился сразу: вижу хозяйку, пролетевшую со второго ряда и пробившую головой лобовое стекло. Третий раз.
Отстегнулся, вылез, стал ее вытаскивать. Хозяйка — без сознания, голова вся в крови. Я не чувствовал ни боли, ни усталости. Быстро выволок, оттащил для безопасности метров на десять и тут силы меня оставляют. Полностью. Ощущение было — что на тебя упала бетонная плита и раздробила все косточки. Сознание практически отключилось, лежу, в полный голос молитвы читаю, боли адские во всем теле пошли. Тут люди собрались, что-то бормочут, как тени, вокруг роятся. Слышу, скорую вызывают. А скорая — вот она, здание через дорогу в сотне метров. А надо мной – небо во всю ширь. Вспухшие облака, начинающие наливаться темнотой. «Война и мир» вспомнились, Андрей Болконский на Бородинском поле: в пограничной ситуации ты сталкиваешься с настоящим; эти минуты включают тебя в реальность, дают ощутить, — как мыслим, о чем думаем, что чувствуем на самом деле.
Вот и дождик закропал. А у меня в машине — зонтик лежит. Попросил — дали, открыли. Лежу, зонтик над собой держу. Все как во сне. Ну, думаю, влип надолго. Вот тебе и Фанагория, вот тебе и Урбонавтика, вот тебе и новый инновационный бизнес. Чувствую, щупают меня, переворачивают. Медсестры в беленьком о чем-то меня спрашивают. Часа не прошло, как приехали. А что меня спрашивать? Лежу, улыбаюсь, молитвы читаю. Слава Богу, выучил в свое время, пригодилось. Погрузили, довезли, выгрузили. Носилки завалились при перегрузке, опять погрузили. Лежу спокойно, понимаю, что это только начало.
И поехало — приемное отделение, документы, вопросы, осмотры. Одно, другое. Встать, лечь, повернуться. Какое там повернуться, мне рукой двинуть невмоготу — все ломит! Положили, прощупали, просветили: целые, — говорят, — ваши косточки. Долго жить будете. Дальше — томограф, голова. И тут меня радуют, — нет, говорят, сотрясений. На тележку ложиться — сил уже нет. Решил я идти пешочком: где за тележку подержусь, где за стенку.
Так вот я и передвигался от кабинета к кабинету, ну и поддерживали меня, понятно, чтобы не упал ненароком. Дальше — одного позвали, другой отошел, очередной врач мне папочку сует и в кабинет за угол направо посылает. Ну, я один и пошел. В одной руке — папочка с бумажками, другой — за стенку держусь. Дальше все меня уже так и посылали — бумажку в руку и направо по коридору. Смотрю, в коридоре носилки с моими автовладельцами едут. Тут и родня рядом, хлопочет, договаривается. Кто бы обо мне похлопотал.
Тем временем врач ко мне с вопросом, — что делаем? — В палату кладем или домой поедешь? Я аж сомлел. Даже и не думал о таком раскладе. Звоню жене, новости сообщаю, говорю, что буду скоро. Такси я брать не стал, думаю, дойду — до остановки всего триста метров. Ковыляю на остановку, до столба добреду, подержусь немного, и дальше. Вечер, темнеет уже. Двадцать пятое июля, как сейчас помню. Вижу — вон тот забор бетонный, вон она машина. Уже эвакуатор подогнали, грузить собираются. Подошел, осмотрел, даже свои очки внутри выискал. Дужка сломана — жаль. Хорошие очки, в Москве брал. А машина действительно хороша — такой удар, передняя часть как срезана, весь корпус повело, а внутри мы все целые оказались. Такую — брать надо.
А жена тем временем духовному отцу нашему звонит, совет спрашивает. Может, не стоило машину брать, может Господь отводит. Ответ простой был, — голову себе не морочьте. Решили покупать — покупайте! Тем же вечером, отзвонился я по другому подобному варианту. Та же Мазда. Но уже без кожаного салона, двигатель попроще, понтов поменьше. Договорились завтра на осмотр ехать. Приехали к тем же ребятам, что и вчера. Посмотрели, выдали бумажку и хвалят мой выбор. Молодец, говорят, парень, что вчерашнюю брать не стал. Та парочка развести тебя хотела. Навели вроде как марафет, а посыпалась бы она у тебя через месяц. Мы говорить не стали, не наше это дело. А с этой все в порядке, бери, не пожалеешь. Взял, не жалею.
От той аварии отходил я месяца три. Все болело, бока спазмы сводили. Те православные, которые мне серебристую машину продать пытались, после ни разу не позвонили. Даже о здоровье не удосужились узнать — как, мол, поживаю, как детки. Мне про нашу аварию полиция ситуацию прояснила, месяца через три. Оказывается, у мужа, который за рулем сидел всю дорогу, болезнь редкая была. Периодически, нечасто, он отключался. Выходил из сознания. Ненадолго, секунд на тридцать. Ну, нам и этих тридцати — более чем оказалось.
А они, видно везде уже договорились: полиция мне бумажку подкладывает, — подпишите, что претензий к ним не имеете. — Я лично, — говорю — не имею. А как вы смотрите, что он с такой болезнью права имеет и свободно по городу ездит? Я с ним в тот раз — целый день и по мостам и по развязкам. Все могло произойти. А у меня — шестеро по лавкам. Прав его лишат? — Да что вы к нему пристали, — отвечают. — Пострадал мужик, машина разбита в хлам, жена третий месяц в больнице лежит, в себя приходит. Сами себя на их месте почувствуйте! — Третий раз, — говорю, — в себя приходит, та же самая травма. Задуматься давно пора, почему. Подписал, вышел и сам задумался. Уже про себя. Почувствовал — на их-то месте. У меня пока — первый, и вроде благополучно.
Второй звоночек прозвучал почти через три года, на безмятежном фоне обустройства в деревне. В апреле монтировали нам воду. У прежних хозяев труба шла поверху, мы решили пропустить ее под землей, из колодца в дом. Утром должны были приехать мастера, сделать разводку и смонтировать оборудование. Мы с женой с утра пораньше выдвинулись в село, заняв два передних места в машине. Необъятное нутро автомобиля было доверху набито всякой всячиной — бойлером, гидроаккумулятором, трубами и переходниками.
Ехал я как всегда спокойно, привычным маршрутом. Километрах в двадцати от города, на повороте к районному центру Хохол, перед нами вдруг вылетает уазик-буханка, перед этим достаточно спокойно подъезжавший к главной дороге. У меня не было сомнений, что он нас пропустит, остановится. Держал я обычную для меня скорость — под девяносто. И тут — вот оно! Столкновение было неизбежно, времени подумать — не было: я резко ухожу влево на встречную, чудом избежав столкновения, успев еще и проскочить перед встречной машиной.
Всю дорогу — не могу прийти в себя, понимая, что происшедшее не укладывается ни в какие рамки. Самым логичным для меня в этой ситуации было дать по газам и влететь передом в бок буханке. Мы пристегнуты, машина крепкая — имел уже возможность убедиться на личном опыте. Целыми бы точно остались. Машина – застрахована. Наша дорога — главная, он виноват, сто процентов. И тут я подставляю нас боком под эту чушку! Раз десять перевернулись бы в кювете вместе со всем плотно набитым содержимым. Совсем другое дело и другие последствия. И все же что-то и зачем-то меня увело налево. Второй раз за три года. И опять — благополучно, чудом.
Многое из происходящего в эти пять лет, иначе как чудом, не назовешь. Чудеса сливались в узор, автором которого я не был: семья жила скромно, но на все хватало. Одно время я воспринимал эти чудеса как нечто должное, как заслуженную удачу, иногда чудеса воспринимались как предупреждение, иногда, как аванс, который нужно неведомым образом отработать. То, что все это надо отрабатывать, сомнений у меня уже не было, вопрос стоял — каким образом?
Просто помогать людям, изыскивать свои или привлеченные средства на обустройство храмов, устраивать мероприятия православного толка, каким-то еще образом взаимодействовать с церковной средой — все пробовал, но чувствовал, что не созрел духом я еще для этой деятельности. Каждая такая акция заведомо давала в ответ мощный заряд негатива, неожиданный и очень чувствительный для меня. Спокойно переносить шишки — уже не получалось: в определенный момент я просто решил сделать паузу и начать со своего внутреннего обустройства.
***
От былого желания изменить весь мир, наполнить его творчеством и разнообразием, акцент сместился к задаче, неизмеримо более сложной — хоть что-то изменить внутри себя, упростить и сосредоточить. Не дожидаясь третьего предупреждения. Хочется стать лучше – а не получается. И жить — легче, проще и понятней, — тоже не становится, несмотря на прочитанные книги, церковную жизнь и учебу в Лавре. Так хочется найти простые и понятные законы! Запомнил, сделал, получил. И чтобы сразу — хорошо стало. Навсегда.
Вопрос в том, что все эти понятия, «хорошо» и «навсегда» — относятся к области иллюзий, наших представлений о действительности, врастающих в нас с самого раннего детства. Живем-то среди людей, жизнь видим — чужими глазами. Двор, садик, школа, институт, работа. Все наши мысли — оттуда. В кого-то — качает телевизор, в кого-то — интернет; кто-то из книжек разных ума набирается, кто-то — от бабушек у подъезда или коллег на работе. Все — черпаем на стороне, не изнутри, а то, что изнутри идет, с этим тоже не все в порядке.
То, что мы считаем реальностью, ей не является — мы видим не то, не там и не тогда. Уж слишком быстро меняется мир вокруг нас — невозможно успеть, увидеть, понять, удержаться. Наш временный комфорт поддерживается картинками из мира воображений и ожиданий. Мира, в котором, если я делаю «это», — будет «то». Закон причины и следствия, в школе еще учили. Если не так — рвем и мечем.
Настоящая реальность действует совершенно по иным законам. И эти законы не где-то далеко, во вселенной — они вокруг нас, от них зависит вся наша жизнь. От них можно отвернуться, сделать вид, что нет этого, что это все — разговоры пустые, что живем, как люди, не хуже. Детей растим, на работу — ходим. А зачем — дети, работа, жизнь? Реальность — берет свое, вторгается в жизнь, когда не ждали; уверенно и неотвратимо, совсем как поезд в тоннеле — издали слепя фарами и подавая гудки. Три раза – головой в лобовое стекло. Везде и повсеместно.
Один мой хороший знакомый год в Штатах стажировался. Не как я, с мусором и подъездами, а в банковской сфере. Тот год он прожил в поселочке, в пригороде Нью-Йорка. Банкиры там жили. Бывал я в таких поселочках — цветы пахнут, газоны пострижены, домам лет по сто — колониальный стиль, белые колонны, скульптуры и декор — все в меру. Заборов — нет, про дороги — молчу. И люди такие же — выросли, не зная нужды и голода. Летом — Флоренция, зимой — Париж. Удачно замуж выходили, удачно — карьеры складывались, удачно — детей, внуков по колледжам, университетам. Вот бабушка — лет за семьдесят, выглядит — на тридцать-сорок, здоровья — еще лет до ста обеспечено. Врачи, питание, воздух свежий. Как мы все мечтаем о подобном! Чтобы все хорошо, без проблем было.
Рассказывал мой знакомый про все это, сидя в своем обширном директорском кабинете, с неизбывной тоской в глазах. Как же хочется быть приличным, хорошим, респектабельным: жизнь устроена, дела налажены, люди уважают, дети радуют. Женился он очень удачно, карьеру сделал скорую и отличную. И здоровье, и образование, и дети. Картинка — всем на зависть. А жизнь — с такого бока зашла, что никому не пожелаю.
Все эти мечты наши о счастливой, беспроблемной жизни — сходны в чем-то с бытием овечки на зеленом лужку. Сыто, естественно, бессознательно, комфортно. Чем плохо, кто против? Если этого мало — можно и духовный фронт усилить. Вот, другой мой знакомый: Москва, бизнес, фирма своя, неплохая. Буддизм, между делом практикует. Давно, лет десять. Слышу как-то от него, — если проблемы возникают, комплекс у меня имеется. Сажусь, поза лотоса, руки в стороны. Делаю одно, другое, третье. Часа не прошло — я в порядке. Душа спокойна, пульс ровный. Ну, как ему объяснишь, что не для душевного комфорта религии созданы. Во благе человек живет, ни к чему ему это.
Здравым, житейским смыслом, нельзя объяснить и оправдать попытки проявить в себе настоящее, присущее человеку, а не овечке. Больно, мучительно, неестественно, требует чрезвычайных усилий. Разве это нормально — жить, безнадежно прорываясь за пределы сущности и бытия? Известные всем способы — алкоголь, наркотики или отвлекающая, лихорадочная, столь знакомая мне бурная деятельность. Лишь бы в себя не заглядывать. Проявить себя к жизни — болезненно, как оказалось болезненно герою Матрицы осознать свое настоящее положение. Практически невозможно раз и навсегда понять, запомнить, стать. Каждый раз — приходится создавать себя заново, каждый раз — решать совершенно новую проблему, отрекаться от себя, делать выбор, криком крича в полный голос.
Для того, чтобы что-то увидеть и понять, нужно самому измениться. Это изменение — необратимо, состояние — дискомфортно, результат — неизвестен. Данте, в самом начале «Божественной комедии» видит гору и чувствует — это цель, туда нужно добраться. Но прямого пути нет. Дорогу указывает проводник, Вергилий: узкий тоннель вглубь, а там — все круги ада. Хочешь достичь горы, света — нужно углубиться, принять в себя всю тьму преисподней, боль, страдание, испытание. Своими силами — этот путь не пройти; что тебя ждет — тебе не ведомо; ожидания там не срабатывают. Единственный способ дойти — готовность расстаться с самим собой, открываясь грядущей неизвестности; дать дорогу чему-то, что способно прорасти внутри, сотворить тебя заново, преобразовать твою жизнь — в бытие.
Оба эти слова зачастую считаются синонимами, но разница между ними имеется. Российский философ поздней советской эпохи, Мераб Мамардашвили, к «сущему» относил все то, что делается как бы само по себе, без участия и усилия человека: «думается», «любится», «хочется». То есть, человек не сам думает, любит или хочет, а что-то, какая-то сила вне и помимо его управляет процессами его жизни. Под «бытием» же — понимаются те акты и события, которые свершаются в жизни именно по сознательной воле самого человека. Когда человек в качестве первопричины всей цепи жизненных обстоятельств берет самого себя, берет ответственность за ход и результат своей жизни.
Своими силами это недостижимо, хотя йоги и пробуют. У них — путь свой, а нам нужна помощь со стороны той реальности, которой мы хотим быть сопричастны. Не может человек сам себя исправить, исправляет человека Господь. Когда мы сами, на нашем душевном уровне, пытаемся себя развить, улучшить, направить, результат будет обычный: вкривь и вкось, и все — не туда. Усвоить нечто духовное извне невозможно, его можно попытаться пробудить изнутри, при помощи свыше. Врожденная память о Боге вложена в душу каждого из нас. Не природа и эволюция создали нас: Божией волей весь мир устроен как нечто, находящееся в постоянном становлении.
Также и человек, способен проявиться лишь опытным путем, через процесс непрерывного становления, созидания собственной личности. На этом пути, протянув руку тому, что невозможно объяснить и описать, что выше естества и понимания, мы начинаем создавать себя в своем изначальном, человеческом естестве. Создавать ежедневно, непрерывно, снова и снова, исполняя свое предназначение — стать свободной личностью, «…по Образу и подобию Божиему». Создавать на том месте, в тех условиях, где мы оказались в настоящий момент, определенных всей нашей предшествующей жизнью.